Ефимов И. Неверная: Роман. — СПб.: Издательский Дом «Азбука-классика», 2007. — 448 с.


Автор заверяет читателя, что все персонажи этого романа вымышлены, все совпадения сюжетных и жизненных ситуаций — случайны, всякое сходство характеров — непреднамеренно.
Он также считает своим долгом предупредить, что в тексте будут встречаться цитаты или заимствования из произведений других авторов, не выходящие — как он надеется — за рамки принятых в литературе правил и приличий.
В скрытом и явном виде цитируются:
Аркадий Ваксберг. «Лиля Брик. Жизнь и судьба» (М.: Олимп, 1998).
Стихи Яны Джин из сборников «Неизбежное» и «Неприкаянность» в переводах Нодара Джина (Yana Djin. Inevitable. Moscow: Podkova, 2000; Realm of Doubts. Moscow: OGI, 2002).
Елена Игнатова. «Записки о Петербурге» (СПб.: Амфора, 2003).
Соломон Иоффе. «Тайнопись Булгакова» (рукопись).
Стихи Десанки Максимович из сборника «Запах земли» (М.: Худлит, 1960).
Поль Моран. «Я жгу Москву» (в переводе Владимира Марамзина, рукопись).
Документальный фильм Петра Мостового «Взгляните на лицо» (1966).
Анатолий Найман. «О поэзии трубадуров». Предисловие к книге «Песни трубадуров» (М.: Наука, 1979, перевод А. Г. Наймана).
Бенгт Янгфельд. «Любовь — это сердце всего. Переписка В. В. Маяковского и Л. Ю. Брик. 1915—1930» (М: Книга, 1991).
David P. Barash, Judith Eve Lipton. The Myth of Monogamy. Fidelity and Infidelity in Animals and People (New York: W. H. Freeman and C°, 2001).
Warren Faidley. Storm Chaser (Atlanta, GA: The Weather Channel, 1996).
Linden Gross. Surviving a Stalker (New York: Marlowe & C°, 2000).
Ronald Markman, Ron LaBrecque. Obsessed. The Stalking of Theresa Saldana (New York: William Morrow and C°, 1994).
Thomas Gaiton Marullo. Ivan Bunin. From the other shore, 1920-1933 (Chicago: Ivan R. Dee, 1993).
Mike Proctor. How to Stop a Stalker (Amherst, NY: Prometheus Books, 2003).
Film Shoot the Moon by Alan Parker (1982).
А также десятки книг и статей о Блоке, Бунине, Герцене, Маяковском, Некрасове, Панаевой, Тургеневе, Тютчеве.
Я прожила свою жизнь в страхе.
Нет, неправда.
Я прожила счастливую жизнь.
Но я прожила ее — затаясь.
Вечный беглец, вечно под маской, быстрая смена ролей и обличий, вечное притворство. Я сжилась с ним.
Не помню, когда я впервые осознала свой недуг, свой позор, свое уродство. А осознав, стала молчаливой, загадочно печальной, уклончивой, вечно убегала куда-то, заныривала. Да, срочно вызвали к заболевшей тетушке, да, я обещала вернуться домой к семи, а сейчас уже начало восьмого, постараюсь завтра, но точно обещать не могу, так много всяких хлопот, а тут еще экзамены, занятия, курсовая... Порой уставала, порой готова была махнуть рукой, выбросить белый флаг, сдаться, сознаться. Но в другие минуты вдруг накатывало радостное осознание своей особос-ти, непохожести на других, чуть ли не избранничества. И в такие минуты я ощущала себя счастливой.
Впрочем, откуда мне знать? Может быть, нормальные люди счастливее меня в десять раз. Сравнивать-то мне не с чем.
Когда приоткрылось? Думаю, в девятом классе, на новогоднем вечере. Музыка, прожектора, танцы, вспотевшие ладони. И Боря Некипелов — о Боря! о мечта всего девятого «Б»! — третий раз приглашает не меня, а эту противную Римму К. И подруга Валя шепчет мне:
— Как ты терпишь?!
— А что я могу сделать?
— О, я бы! Я бы!..
— Выцарапала глаза? Плеснула серной кислотой?
— Не кислотой, но хотя бы томатным соком на блузку. Хочешь, вот сейчас — пройду мимо, задену будто случайно, буду дико извиняться, вытирать пятна...
— Зачем? Что это изменит? Он все равно остался, остается, останется таким же прекрасным.
— Но уже не твоим!
— Какая разница? — неосторожно говорю я.
И подруга Валя подносит к голове пистолет из двух пальцев и начинает ввинчивать его в висок, словно штопор.
А потом был институт. И начались настоящие романы. С поцелуями в темном промерзшем парадном. С его горячими пальцами, рвущимися в твоих лямках и бретельках, как рыбы в сетях. С паровозным стуком в груди, с кружением колес в голове, пар изо рта — это точно, и кажется, что и глаза должны загораться в темноте, как фары, для полноты картины. И иногда, если повезет, если мать работает в вечернюю смену или подруга уехала в дом отдыха и оставила ключ — о, тогда пропадай все на свете! Тогда летит и кружится перед глазами темный небосвод комнаты, мелькают фонари за окном, разлетаются в стороны рубашки и простыни, постукивают пружины матраса. Да, милый, да, уже близко! И вот — наконец — поезд вры-
вается на станцию назначения и испускает торжествующий вопль-гудок.
Но потом начинается трудное. Начинаются разговоры о любви. О верности. «Да, да, конечно, — бормочу я. — И я, и я тоже... Завтра?.. Нет, завтра никак не могу... У нас вечером семинар по Державину, невозможно пропустить. Я позвоню тебе в воскресенье, хорошо?.. Или в понедельник... И мы поедем кататься на коньках, на лыжах, на санках, на качелях... Так будет славно!»
Увернуться, ускользнуть. Вырваться из словесной паутины обещаний, оставить лазейку, недоговоренность. Удрать с бала, пока часы не пробили заветную полночь и карета не превратилась обратно в тыкву. «Ты все перепутал! Я говорила в восемь вечера в среду, а не в четверг. Прождала тебя на морозе!..» О, это была целая наука, богатейший набор приемов. Невидимое — всегда наготове — женское недомогание. Мать послала за лекарством на другой конец города. Внезапно приехал дядя Миша («Ну, ты помнишь, я тебе рассказывала о нем, капитан дальнего плавания, я не могла с ним не повидаться, ему сегодня опять в плавание, опять не видеться полгода!»).
Верность. Все книги, все песни, все фильмы прославляли ее, возводили на пьедестал, требовали, грозили позором за нарушение. Как я могла сознаться, что не способна на нее? Что неделю назад я делала это с аспирантом-лингвистом, а завтра у меня не семинар по Державину, а свидание с курсантом-артиллеристом? Что на предстоящем дне рождения лучшей подруги ее муж опять будет гладить мне колени под скатертью и я не смогу — не захочу — оттолкнуть его руку? Да, я уже знала все клеймящие, раскаленные слова, которые поджидали меня, если откроется. «Шлюха», «подстилка», «слаба на передок», «поблядушка», «да-валка», «потаскуха»... Я боялась момента разоблачения, пряталась за ненужными мне очками, за немодной стрижкой, за темными жакетами. Но стыдилась ли в душе своей одержимости, пыталась ли одолеть? Если и пыталась, то как-то вяло, неискренне.
«Ты можешь делать это толькос одним, только с любимым!» — строго говорили мне романы и романсы, родители и родственники, актеры с экрана и лекторы с кафедры. И я не смела им возражать. Я только ощупью искала, как мне ужиться с недугом, который был сильнее меня, но у которого не было названия.
Возлюбленный, любовь?
Разве я посмела бы назвать любовью то, что происходило со мной? Конечно, я уже безошибочно узнавала момент, когда это начиналось. Будто холодный сквознячок врывался в горло и пробовал издать жалобный звук, предвестье всех этих «отвори поскорее калитку», «мой милый, что тебе я сделала?», «как ты красив, проклятый!». Будто невидимые струны натягивались из солнечного сплетения по всему телу — до кончиков пальцев, до ушей, до глаз — и производили солнечное затмение для меня одной. Будто километры пространства, отделяющие каждого человека от всех других, начинали стремительно таять между нами двумя, утекать, испаряться, и вот мы уже улыбаемся совсем-совсем рядом — только руку протянуть.
Не всегда сквознячок начинал дуть при первой же встрече, от одного внешнего облика (так созвучно «облаку»!). Иногда проходили недели и месяцы привет-
ливого равнодушия, случайных, ничего не значащих улыбок, и вдруг — небрежно оброненная фраза, затянувшаяся пауза, долгий взгляд рождали во мне тот волшебный ветерок, ради которого только и стоило жить на свете.
Если бы катод и анод были живые, какими словами описали бы они нам момент сближения друг с другом? Это невидимое напряжение магнитного поля, в котором бумажные полоски вздымаются, как волосы от испуга. Эти железные опилки, трепетно слетающиеся в узор, как кордебалет на сцене. Это искрение крохотных молний, эти разряды, это потрескивание в ушах — как шепот грома.
О, как я стыдилась поначалу упоенного «да! да! да!», беззвучно клокотавшего в моем горле в такие минуты. Где же стихи и цветы, где вздохи под балконом и письма с золотым локоном, где девичья гордость, где лунные прогулки и гитарные романсы? Лишь годы спустя до меня понемногу стало доходить, что моя торопливость — как у бегущего через реку по плывущим бревнам. Скок, скок, скок — скорее! скорее! — пока он не открыл рот, не сказал пошлость, не дохнул табаком и луком, не утопил высоковольтную дугу.
Однажды попались стихи сербской поэтессы, переведенные Ахматовой:
О, не приближайся! Только издалека Хочется любить мне блеск очей твоих. Счастье в ожиданье дивно и высоко, Если есть намеки, счастье только в них.