Разгон Л. Э. Непридуманное. Повесть в рассказах. «Книга» 1989 г. 288 с.


ПЕРЕЖИТОЕ И ПОНЯТОЕ
Вместо предисловия
Эта книга достойна удивления. Как и судьба ее автора.
Сначала о судьбе...
Ему было еще тридцать, когда в 1938 году с ним случилось то, что по тем временам в жизни происходило гораздо чаще, чем на страницах романов: в проклятое одночасье он был осужден на долгие годы глухих лагерей и ссылок. Молодой, он принял мученичество ни за что. И казалось — навсегда.
Ему стало уже восемьдесят, когда в 1988 году с ним приключилось то, что во все времена гораздо реже происходило в жизни, чем на страницах романов: в прекрасное одночасье его на долгие годы позвала под свое крыло заслуженная литературная слава. Старый, он был вознагражден за верность жизни, несмотря ни на что. И на сей раз — в самом деле, навсегда.
Вот теперь о книге...
В ней-то все дело. Даже первая скромная публикация — в марте 1988-го — короткого рассказа из этой книги действительно в одночасье сделала имя Льва Разгона широко известным далеко за пределами нашей детской литературы, на поприще которой он с успехом работал до своего ареста и после реабилитации.
Легко понять, почему на всех произвел сильнейшее впечатление тот рассказ — «Жена президента». В нем с непререкаемой достоверностью открылась едва ли не самая неправдоподобная черта в чудовищной картине сталинского произвола. Многими почитавшееся плодами «непроверенных слухов» или «ненужных преувеличений» теперь проступило как вопиющая реальность: тюремно-лагерный удел ни в чем не повинных жен или других близких родственников руководителей партии и страны — Молотова, Кагановича, Ворошилова, Шверника...— преданнейших сподвижников Сталина. «Этот список можно продолжить...— прочитали мы в рассказе.— И ничего не было удивительного в том, что арестовали жену и у Калинина». Она оказалась в том же лагере, что и Лев Разгон. И потому не с-чужих слов и отнюдь не по слухам поведал он о каторжной участи супруги нашего «Всесоюзного старосты», каковой бессилен был выручить ее из беды!
Поразительно присловье автора: «И ничего не было удивительного в том, что...» Каково, а? Сколько тут горчайшей иронии! И вдруг пронзает ясное понимание происходившего: да ведь Сталин, в постоянном страхе за свою неправедную диктаторскую власть, просто превращал в заложников собственных соратников — других «вождей народа»!
...Этот рассказ — как бы модель всей книги. Вот поэтому, а не только потому, что он явился первой мемуарной публикацией Льва Разгона,— стоило вникнуть в его значение. А еще в книге десять вещей, разных по объему, но равных по безукоризненной правдивости. И — если позволено так выразиться — равных по своей историко-психологической существенности. Это — главное. Книга обогащает наши представления о советском обществе эпохи сталинского всевластия.
Все, что в ней написано,— без малейшего исключения! — идет в копилку исторической памяти народа. О немногих книгах можно, не обинуясь, высказать такое суждение. Оно, это похвальное суждение, тем более справедливо, что книга по праву носит название «Непридуманное»: в ней доподлинны все имена, все даты, вся топонимика и, разумеется, все события.
Но читая разгоновское «Непридуманное» страницу за страницей, начинаешь ощущать еще и второй смысл названия книги: то, что нам в ней поведано, придумать было нельзя. Попросту говоря — нельзя!.. Так же, как строго документальна история Екатерины Ивановны Калининой, так протокольно точна история ее солагерника — незадачливого афганского принца, самоотреченно и губительно для себя любившего русскую женщину. Так же, как в Бутырской тюрьме 38-го года перед молодым историком Львом Разгоном въявь и на равных предстает историческая личность — друг последнего царя адмирал Михаил Рощаковский, так на лагпункте 41-го, тоже въявь и тоже на равных, предстает перед ним другая историческая личность — заместитель начальника нашего Генштаба комкор Николай Лисовский... Нет-нет, эдакие скрещения судеб могут быть только непридуманными, как и само житье-бытье «политических заключенных».
«Повесть в рассказах» — начертано на титуле книги. Не совсем обычно, но очень точно. Нелепо было бы эти рассказы взять да и перенумеровать, как главы в традиционном повествовании. Они не связаны общим сюжетом, и герои не переходят из рассказа в рассказ. И время действия меняется от рассказа к рассказу вполне произвольно, и место действия — география — тоже. Но один герой присутствует на каждой странице книги — это автор. И у временного разнообразия есть все же четкие рамки — это 17 лет лагерей и ссылок, пережитых автором (1938—1955). И у географии есть своя принудительная особенность — это архипелаг Гулаг. Посему независимые рассказы все-таки выстраиваются в единую повесть — цельную, печальную и замечательно жизнелюбивую.
Лев Разгон двадцать лет писал свою книгу, не зная, что он пишет книгу. Переходил от темы к теме, от сюжета к сюжету, от героя к герою непреднамеренно. И не вмешивались в его тихую работу суетные литературно-политические соображения или ре-дакционно-издательские повеления.
Давно было сказано: «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Только этот трагический голос пережитого время от времени настоятельно звал его к письменному столу. И не ставил никаких сроков, и ни к чему не обязывал, кроме как к беспощадной честности в осмыслении былого. Но именно поэтому, постепенно накапливая со второй половины 60-х годов свою мемуарную книгу, Лев Разгон до середины 80-х никогда не помышлял об ее издании: она была бы не ко двору в эпоху всеобщего хвастовства нашей мнимой «зрелостью социализма».
Иногда он читал свои рассказы близким друзьям. И должен был довольствоваться вниманием узкого круга современников, благодарных ему за обнажение исторической правды, чья терпкая горечь живительней для души, чем сладость утешающей неправды.
...Однажды друг Булгакова Сергей Ермолинский вспоминал, как говаривал Михаил Афанасьевич о книгах, написанных «в стол»:
— Мы живем в стране чудес! И верьте — придет день, когда вам позвонят из редакции и скажут, что они прослышали, будто у вас есть «опасная рукопись», так нельзя ли с ней познакомиться на предмет скорейшего опубликования?..
Лев Разгон дождался такого звонка. И вот его книга, написанная «в стол», лежит на твоем столе, читатель!
Апрель 1988
Даниил Данин